Мальчик паша решил собрать электроплитку своими руками: мальчик паша решил собрать электропилку своими руками.Для изготовления спирали

Дмитрий Волчек

ОТСЧЕТ БЕГЕМОТОВ

— Искусство не вправе задавать себе вопрос, опасно ли оно. Когда был опубликован «Вертер», две тысячи молодых людей покончили с собой. Четыре евангелиста написали Новый Завет, и в результате погибли миллионы. Евангелие — атомная бомба. Бог — главный серийный убийца. Сколько людей погибло из-за учения Будды? Я не более опасен, чем Будда, Иисус Христос или Гете, потому что все опасно.

От разговора об опасностях Алехандро Ходоровского отвлекают вопли на улице. Ходоровский живет в одном из самых дорогих районов Парижа, — восьмой округ, окна выходят на дрожащие от ужаса под кроссовками фанатов Елисейские поля: чемпионат мира по футболу. Ходоровский с любопытством разглядывает орущих баварцев в сине-белых шарфах.

— Посмотрите, одни мужчины. Футбол — это пир гомосексуальной фантазии. Мужчины обожают других мужчин, глазеют на них, даже дерутся из-за них, и все это маскируется спортом!

Мэрилин Мэнсон восхищался: «Ему семьдесят, а он все еще гений». Семидесятилетний Ходоровский не похож на старца, — скорее на небрежно загримированного актера студенческого театра — фальшивый седой парик, накладные усы, — одно движение, и появится всадник El Topo, Агасфер, скитающийся по континентам с колодой таро и экстрактом мексиканских грибов.

— Мои родители из Одессы. Любимый сын моей бабушки утонул в Днепре в половодье. Мальчик пытался спастись, влез в книжный шкаф, в котором лежали тяжелые тома Талмуда, и утонул вместе с ними. Тогда бабушка рассердилась на Бога и отвергла иудаизм. В 1905 году они эмигрировали в Чили, отец открыл обувной магазин и назвал его «Украинский дом». А мою бабушку с материнской стороны во время погрома изнасиловал казак, она приехала в Чили беременная и родила дочь от этого казака — мою мать. По отцу я — Ходоровский, по матери — Пружанский, а фамилию казака, к сожалению, не знаю. Мой отец был сталинистом. Он был похож на Сталина, носил такие же усы и одевался, как Сталин. А шурин моей матери — лысый и беззубый — был очень похож на Ганди. Так что я вырос в доме, где были Ганди и Сталин.

На одной фотографии в книге «Крот» Ходоровский похож на молодого Дженезиса Пи-Орриджа: порочная бесполая улыбка. На соседнем снимке у него усы, буйная шевелюра хиппи, пестрый свитер, на груди — золотой амулет майя. Шарлатанистый гуру, приехавший на сытый север соблазнять анархисток из богатых семей? Или настоящий шаман, постигший тайны девяти мудрецов Священной Горы и теперь прячущий в полной кошек парижской квартире флакон с эликсиром вечной молодости?

Кошек, следящих за нашим разговором о сексуальности футбола, — девять, и у каждой, как водится, девять жизней. Девятый старший аркан таро — Отшельник.

Ходоровский показывает карты — марсельскую колоду таро 15 века, реставрацию которой он недавно закончил.

— Меня считают мистиком, но я не мистик, и не «художник», я просто играю в игры, как в казино.

Цифры и зеленая кровь

Девять — это и число лучей в энеаграмме, мандале «Нью Эйдж», мистической схеме аттестации личности: три луча на физические характеристики, три на ментальные, три на эмоциональные. Энеаграммы изучают в центрах Арики, духовных школах чилийского гуру Оскара Ичазо, последователя Гурджиева. Когда Джон Леннон, восторгавшийся фильмом Ходоровского «Крот», решил финансировать съемки «Священной горы», 17 000 долларов было потрачено на церемонию «иллюминации» режиссера.

— Оскар Ичазо приехал в Мехико, и я пришел к нему в отель, трепеща — я был тогда одержим идеей духовного просветления. Ичазо достал бумажку с оранжевым порошком: «Вот самый чистый в мире ЛСД». Я растворил порошок в воде, выпил… Прошел час, но ничего не случилось. Тогда Ичазо предложил мне косяк: «Самая лучшая марихуана из Колумбии». Я дунул, и тут же все стало замечательно. Я стоял у окна, и мне открылась вся история живописи: деревья были Ван Гогом и Ренуаром. Ичазо подвел меня к зеркалу, и я увидел монстра, страшную мумию. Потом он сказал: «Загляни в свое сердце». Я оказался в гигантском золотом храме, и понял, что сердце — не машина, которая меня убивает, а мой самый большой друг. Я ждал продолжения, но тут заметил, что мой гуру уснул. Его храп и был высшей истиной».

Готовясь к съемкам «Священной горы», Ходоровский на два месяца запер актеров в доме, из которого они не могли выйти. Все спали только четыре часа в сутки («бессонница — вот лучший наркотик!»), ели галлюциногенные грибы и ЛСД, проходили курс йоги, медитировали. Затея кончилась полным провалом: «когда тренинг завершился, из дома вышли не просветленные люди, а какие-то клоуны, хныкающие, что их плохо кормят. Теперь я думаю, что просветления не существует. Главное — быть живым, здесь и сейчас. Это самая большая тайна».

Ходоровский так же внимателен к цифрам, как Питер Гринуэй. В первой сцене «Крота» ровно сто женщин. «Это сто изнасилованных невест. Когда-нибудь я сниму кино, где будут тысячи женщин в платьях изнасилованных невест». У продюсера фильма «Бивень» Ходоровский потребовал тысячу слонов, но получил только семь. Фандо из «Фандо и Лис» должен был съесть двадцать вареных яиц подряд («Он отказался, закричал: «Ты хочешь меня убить!» Конечно, я хотел его убить, — он был амбициозный блондин, слишком старательный актер, чтобы хорошо играть»). Для «Крота» Ходоровский заказал десять тысяч кроликов. «Я хотел снять гигантское бегство кроликов, — знаете, как в ковбойских фильмах мчатся бизоны. Но мне привезли только триста кроликов. Триста живых кроликов не имеют никакого смысла. Триста мертвых, — да. Так что я придумал сцену чумы и всех их убил своими руками. Это оказалось очень легко: кролик меньше защищает свою жизнь, чем женщина оргазм».

В фильмах Ходоровского — океаны крови. В «Фандо и Лис» врач берет кровь из вены актрисы, наливает в бокал и пьет. «Тогда еще не было СПИДа, мы не боялись. Все старики — вампиры». Кровь в «Священной горе» — это крашеные сливки. В «Святой крови» из хобота умирающего слона льется красный мед. В «Кроте» течет красная река, в «Святой крови» храм построен на кровавом озере. «Американская кинокровь очень вкусная. Знаете, как вагинальные дезодоранты, у них тоже клубничный вкус». В сцене сражения, завершающей «Крота», были раздавлены сотни арбузов, а когда герой приносил себя в жертву, подожгли человеческий скелет, облепленный бифштексами. «Публика не любит красный цвет. Красный — это цвет светофора, это коммунистический террор, менструация, геморрой… Я запущу в раны зеленую кровь, синюю, фиолетовую. Раны будут кровоточить мыльными пузырями, бабочками, хрустальными шарами, коровьими языками, гамбургерами. Ох, какое наслаждение!».

«Когда я покидал Чили, я решил расстаться со своим прошлым, со своими родителями, со своей национальностью. Я выбросил записную книжку в океан». В 1953 году, в первый же парижский день — точнее, в первую ночь, было три часа утра — Ходоровский позвонил Андре Бретону и потребовал, чтобы тот немедленно его принял. «Да кто вы такой?», — возмутился патриарх сюрреализма. «Меня зовут Ходоровский, мне двадцать четыре года, я приехал из Чили, чтобы воскресить сюрреализм».

Воскресить сюрреализм не удалось, легче было похоронить. «Сюрреализм умер. Они стали такими мелкобуржуазными: ненавидели рок-н-ролл, научную фантастику, ковбоев, порнографию! А у меня была огромная коллекция порнографических открыток. Порнография — это магия, тайна!». Ходоровский, Фернандо Аррабаль и Ролан Топор объявили о создании нового, постсюрреалистического движения Паника, — языческого анархического театра, прославляющего Пана.

— Никакого движения, конечно, не было. Это была шутка. Культура — это чудовищно, культура — идиотизм. Теперь выпускают книги о Панике, научные исследования. Это все ни к чему: искусству вообще не нужны философы.

«Паника — сексуальный акт во всей его полноте», — объясняет Аррабаль. Кульминацией серии скандальных хеппенингов стала «Сакраментальная мелодрама» — четыре часа под джазовую какофонию по сцене метались полуголые девушки, а Ходоровский, появившийся в черной коже и мотоциклетном шлеме, разделся догола, забросал публику живыми черепахами, пустился в пляс с бычьей головой и кастрировал раввина.

— Я хочу, чтобы мои фильмы были похожи на стихотворения. Я никогда не пью, но однажды выпил водки, потому что водка прозрачная: пить ее — все равно, что пить стакан. Потом я трахался со своей женой Валери, и вдруг заплакал. Я прошептал ей в ухо с отчаянием и даже угрозой: «Я — поэт».

Застывшие в тридцатых годах сюрреалисты спорили о политике; многие, по старой памяти, сочувствовали коммунистам. К социальным вопросам Ходоровский относится с брезгливостью:

— Что я думаю о будущем общества? Думаю, что общество будет разделено на круглых светящихся людей и бегемотов… Безногих бегемотов с гигантской пастью, без глаз и ушей, а в огромной жопе у них будет дверца. Иногда оттуда будут вылетать пушечные ядра говна и убивать других бегемотов. Вместо носа у бегемотов будет палец, и они будут мечтать, чтобы круглые люди его пососали. И у них будет бог — прозрачный бегемот, который испражняется ангелами. Вот что я думаю о будущем общества.

Три яйца Леонардо и гигантская Офелия

Ходоровский — единственный режиссер на свете, которому удалось уничтожить целый кинофестиваль, причем довольно известный — в 60-е годы в Акапулько приезжали многие голливудские звезды. На фестивальной премьере «Фандо и Лис» озверевшие зрители устроили погром в кинозале; Ходоровский, которого поджидавшая на улице толпа собиралась линчевать, спасся, спрятавшись в багажнике лимузина. После этого скандала в 1968 году фестиваль в Акапулько закрылся навсегда.

— Сначала их шокировало, что четыре седовласые матроны играют в карты, соблазняя при этом усатого мужчину в одних трусах. Ставка в игре — консервированные абрикосы, — это мужские яйца! А драка в зале началась, когда мой персонаж вырезал у куклы дыру между ног и стал запихивать туда маленьких змей. Не понимаю, почему они хотели меня убить, — это такая красивая сцена!

Ходоровский — точно современный Леонардо: едва ли не половина его работ спрятана, изувечена, потеряна. Единственная копия его первого фильма — пантомимы «Отрубленные головы» — бесследно исчезла. Запрещенный в Мексике и изуродованный американскими прокатчиками «Фандо и Лис» тридцать лет пролежал в архиве и только в 1999 был восстановлен и выпущен на видео. «Священную гору» продюсер Аллен Клайн после ссоры с режиссером («наверное, Клайн ненавидит меня, потому что я видел, как он жрет огромный гамбургер у дверей сиротского приюта») изъял из мирового проката на 25 лет.

— Клайн моложе меня, он рассчитывает меня пережить. Но, думаю, здоровье у меня лучше. Он ведь просто жирная свинья. Мы с ним бежим наперегонки со смертью. Надеюсь, он сдохнет раньше.

В 1971 году, после сумасшедшего успеха «Крота» в Нью-Йорке, Ходоровский рассказывал о своих планах: «Если я буду снимать «Гамлета», Офелия будет весить пятьсот килограммов! По Манхеттену будет течь искусственная река, и гигантская Офелия поплывет по ней, сметая небоскребы. Почему бы и нет? Красота никогда не используется в кино. Голливуд вообще не понимает женскую красоту».

Самый великий из его неудавшихся проектов — экранизация романа Фрэнка Херберта «Дюна».

— Это был волшебный провал! — Ходоровский показывает раскадровку несостоявшегося фильма — огромный том в синем ледерине, похожий на самиздатовскою машинопись «Доктора Живаго» — восковая тяжесть мертворожденного младенца. Это был грандиозный, немыслимый проект, круче Офелии на Манхеттене. В ролях: Орсон Уэллс, Сальвадор Дали и Глория Свенсон, музыка «Пинк Флойд» (1975 год!), дизайн каждой планеты делали Гигер, Мёбиус и Крис Фосс, лучшие художники. «Мне не нужны были космические корабли, похожие на американские холодильники! Я хотел, чтобы это были драгоценности, машины-звери, механизмы души. Мы мечтаем о кораблях чрева, барокамерах для реинкарнации в новых измерениях, о кораблях-шлюхах на топливе из спермы наших страстных эякуляций!».

В конце концов, проект провалился, когда продюсер решил, что слишком обширное участие европейцев повредит американскому прокату фильма. В 1984 году роман Херберта экранизировал в Голливуде Дэвид Линч:

— Узнав, что «Дюну» снимает Линч, я буквально заболел. Я очень ценю Линча, и был уверен, что он сможет сделать превосходный фильм. И вот я отправился в кино, с двух сторон меня поддерживали сыновья, потому что мне было плохо от зависти. В начале фильма я был совсем бледный, буквально растекся в кресле, но чем дальше, тем лучше я себя чувствовал, мои щеки розовели, потому что фильм оказался полным дерьмом.

«Бивень» (1978), снятая в Индии сказка, была изъята из проката самим режиссером, благоразумно решившим спрятать стопроцентно коммерческую и скучную ленту. «Вор Радуги» (1990) — еще один провал: «За мной ходили три шпиона и докладывали продюсеру всякий раз, когда я хотел изменить хотя бы строчку в диалоге. Я ненавидел Питера О’Тула, обращался с ним, как с собакой». В остатке — три фильма, которые Ходоровский считает своими: «Крот», «Священная гора», «Святая кровь».

— Я делаю кино не глазами, как другие режиссеры, а яйцами. У меня было три яйца, и после каждого фильма я одно терял. Теперь я совсем без яиц и могу петь в церковном хоре.

Психодрамы в «Мистическом Кабаре»

Фильмы Ходоровского вопиюще несовершенны: они распадаются на части, произвольно меняется ритм («Несовершенные вещи интереснее; я люблю китайские боевики и думаю, что Музей Современного Искусства надо построить в Чайнатауне»), и в то же время каждый кадр просчитаны. «Алехандро — гениальный безумный математик», — говорит Аррабаль. Ходоровский настаивает, что все его образы нужно воспринимать, как символы («Весь мир состоит из символов, — учил Рене Генон»), и у каждого есть точное значение. Понимает ли что-то зритель? Многие ли догадываются, что возникающий на несколько секунд в кадре полумесяц, полный яиц, символизирует материнство, а горящее пианино, которое то валится на землю, то вновь подскакивает, — символ не желающей сдаваться, но обреченной цивилизации? «Если на мой фильм придут три человека — уже хорошо. Я считаю, что каждый образ на пленке — отпечаток: так полицейский видит след ботинка, и у него в руках вор».

«Мозг Алехандро работает, как три тысячи сумасшедших компьютеров», — смеется художник Мёбиус, с которым Ходоровский сделал комикс «Инкал». Многие в самом деле считают его безумцем. Рассказывали, как он набросился на совершенно незнакомого человека с воплями: «На кого ты похож?! Почему ты носишь такую одежду?! Да тебя надо трахнуть в жопу!». На съемках «Крота» он потребовал, чтобы в контрактах всех актрис был пункт о том, что они обязуются не спать с режиссером.

Традиционные религии — вот тема, которой в разговоре с ним лучше не касаться. Я неосторожно спрашиваю Ходоровского о кощунствах комикса «Безумица священного сердца»: героя серии, профессора Сорбонны («это я, и не совсем я, потому что профессор — импотент, а у меня пятеро детей») содомизируют, чтобы он родил Мессию. Ходоровский возмущен:

— Да, я не верю в религию, я верю в мистику. Как можно верить в то, что у Бога есть имя — Иегова, Иисус Христос, Аллах или Будда, как может бог быть чьей-то собственностью? Как можно сжигать людей, говоря о христианском милосердии? Как может еврей плакать оттого, что его дочь вышла замуж за гоя? Есть надо именно свинину — это самое чистое мясо. Я — еврей — надеваю пиджак, на котором развешаны ломтики ветчины, и в нем медитирую.

В «Фандо и Лис» Папа Римский — безумная бородатая женщина, разбивающая статую Венеры (чувственность). «Я был в Ватикане и видел, как от Папы отгоняли голубя, чтобы тот не насрал на его облачение. Вообразите только Христа, отгоняющего Святого Духа!».

Мэрилин Мэнсон, называющий себя «жрецом Церкви Сатаны», предложил Ходоровскому снять сиквел «Крота». Сюжет фильма «Авелькаин» таков: дети похороненного на райском острове Крота (его, как и в первой картине, играет Ходоровский) Авель и Каин (Каином будет Мэнсон) пытаются похоронить мать рядом с отцом, но вход на остров для них, как и для всех прочих, закрыт. Другой информации о производстве фильма пока нет, хотя говорят, что съемки вот-вот должны начаться.

А пока каждую среду Ходоровский читает лекции в парижском «Мистическом кабаре». «Я решил понемногу, как ложкой вычерпывают море, лечить эмоциональные болезни человечества». Студенты Ходоровского сражаются с собственными предками, разыгрывают психодрамы, учатся говорить на языке таро, делают друг другу массаж, изображая астронавтов на пути к иным галактикам.

— Изучать генеалогическое древо — это погружаться в кошмар, бороться с монстром, но этот монстр может отдать вам клад. И из этого говна — фамильного древа — мы учимся добывать сокровище.

В «Священной горе» девушки омывают героя в бассейне, в котором плещется карликовый бегемот. Затем Алхимик получает золото из экскрементов Мага и вручает ему слиток.

— Триста лет в городе, где я родился, не было дождя. Это самое сухое место в мире. В порту была улица публичных домов, и мы, мальчишки, каждый день ходили туда, вставали в кружок и дрочили. Все были смуглые, я один белый, у всех — острые залупы, и только у меня — как гриб, как шампиньон, как атомная бомба! Как-то раз сын одной из проституток принес коробку. Внутри был огромный мужской член: какой-то моряк умер в борделе, и шлюха смеха ради отрезала ему причиндалы. Мы похоронили этот член и потом приносили цветы на могилку. Поэтому в «Фандо и Лис» столько кладбищ.

Фандо душит свою мать, потом стирает с ее губ помаду, срывает накладные ресницы («теперь у него та мать, которую он хотел»). Его отец выпрыгивает из могилы и запихивает в яму сына («старые всегда хотят уничтожить молодых»), в «Святой крови» мать кастрирует отца, тот отрубает ей руки, и сын становится руками матери, следует за ней повсюду и повинуется ее садистским приказам.

— Но есть вещи, которые зрители не знают. Крот носит шелковые трусы с двумя дырками: одна открывает его яйца, вторая — самый кончик члена. А сзади на уровне ануса я нарисовал зеленый круг. Этот круг совершенно ничего не значит. Это просто шутка. Я нарисовал его, чтобы не вести себя слишком серьезно, как актер, как Джон Уэйн. И всякий раз, когда я начинаю вести себя, как актер, я вспоминаю об этом зеленом круге.

ИНТЕРВЬЮ АЛЕХАНДРО ХОДОРОВСКОГО МАРИАНЕ НОРАНДИ

(газета La Reforma (Мексика), 7. 11. 2002 г.)

— Зачем было ждать 12 лет, прежде чем снять следующее кино?

— Я сам задаю этот вопрос моим продюсерам — зачем они ждали 12 лет, чтобы снова ко мне обратиться. Меня вдохновляет жизнь Бодхидхармы, который проповедовал дзен-буддизм в Китае, — вместо того, чтобы искать себе преемника в Китае, где жили миллионы человек, он принялся медитировать, созерцать стену, и через 8 лет его преемник сам к нему явился. Так и я — сидел дома и ждал продюсера — и вот ко мне пришли из «Титан Продуксьонес» и предложили осуществить мой проект.

— Как «Крот» соотносится с «Детьми Крота», 31 год спустя?

— В этом проекте будут те же персонажи.

— Это продолжение «Крота»?

— Нет. Через год, когда я сниму фильм, его можно будет смотреть и отдельно. Хотя там действительно есть отсылки к миру предыдущего фильма.

— А кто будет у вас сниматься?

— Я опять сыграю Крота. Жаклин Луис опять сыграет карлицу-мать, а Каина, может быть, сыграет Мэрилин Мэнсон. А если не он, то один испанский актер. Но это все пока только планы, поэтому-то я предпочел бы не говорить пока о фильме.

— Ну, хотя бы еще один вопрос: вы будете снимать в Мексике?

— Собрать нужные средства в одной только Мексике не получается, так что это будет совместная постановка. Если будем делать фильм с испанцами или канадцами, одну часть его надо будет снимать в Испании или Канаде, а другую здесь.

— Как изменилось кино за те 12 лет, что вы провели вдали от съемочной площадке?

— Мир съела империя. Она везде насадила свою политику, свою гегемонию, свою промышленную бесчеловечность, свою жажду нефти, свое разложение ради денег и свое ядовитое кино. Те, кто сейчас хочет заниматься кино, — воины, сражающиеся друг с другом за кучку денег и зрителей. Им не видать ни тех гигантских кинозалов, ни тех миллионов долларов, которые достаются слабоумным Лукасу или Спилбергу. У меня вызывает восхищение, что кое-где еще чудом появляется кино — например, в Корее или в Мексике, с фильмами вроде «Сука-любовь», которые как-то идут по миру, не имея при этом ничего общего с американским кино. Настоящее кино не убьешь — когда его убивают в одном месте, оно возникает в другом.

— Какие фильмы из тех, что вы видели в последнее время, вам понравились?

— Все из Кореи, Японии, Гонконга и Китая.

— Вы смотрели «Преступление падре Амаро»?

— Нет, но я уже счастлив — фильм вызвал скандал, благодаря которому его посмотрят во всем мире. Вот бы и мои «Евангелия исцеления» тоже вызвали скандал…

— Ну, кто-то уже оскорбился…

— Ах вот как? Здорово. Хотя все равно вряд ли будет настоящий скандал — нет повода. Эта книжка такая благонамеренная, настолько в защиту Евангелия, что меня еще и Папа поздравит. Единственное, что там может вызвать возмущение, это где я говорю, что у Девы Марии, когда ее познал Господь, был самый сильный оргазм в истории человечества. Я-то сам тут не вижу ничего удивительного: если бы меня познал Господь, я бы сделался геем.

— А о чем еще идет речь в книге?

— Интерпретации. Это когда ты берешь и читаешь Евангелия буквально и задаешь себе вопрос, соответствует конкретный пассаж действительности или нет. Например, трое из четырех евангелистов не говорят, что Христос сам нес свой крест, а св. Павел говорит, что нес. Вот ты и спрашиваешь себя: нес или не нес? А что если не нес? Это Христос во славе или жертва? Вот я и развиваю эту тему.

— Вы там хотя бы раз критикуете католицизм?

— Нет, это просто возвышение Евангелия к красоте — которая не восхвалялась в ограниченных интерпретациях монахов с их обетом безбрачия. Это были извращенные интерпретации, особенно в том, что касается образа женщины, которая представлялась как самое греховное на свете.

— В вашей книге идет речь о бедах человечества — о каких именно?

— Цивилизация агонизирует. Северная Америка начинает рушиться и сама себя уничтожит. Мы свидетели кризиса денежной системы, промышленного кризиса и — прежде всего, — кризиса нефтяного, роковой энергетики, которая погубила человечество. Люди больше не верят в политику или в религию. Религия уже ни на что не годится, потому что не нападает ни на что, а только занимается цензурой. Если «Opus Dei», который заправляет банками, займется цензурой и ограничением свободы выражения, продолжая при этом защищать целомудрие, мы все будем жить как при Франко, женщины опять превратятся в домашних наложниц, будут рожать по 10 детей и выходить замуж за полицейских. Вот что будет, и нам этого не надо.

— Вам кажется, что сейчас сложное время, чтобы говорить о положительных вещах и о поэзии?

— Напротив. Сейчас об этом только и надо говорить. Пора покончить с политическими революциями и перейти к поэтическим ре-эволюциям. Как образовалась сеть террористов, так должны создать свою сеть и поэты. Дух поэзии — единственное, что может спасти сейчас мир.

— Вы в свои 73 года думаете? что мир еще можно изменить?

— Не знаю, можно ли его изменить, но начать перемены можно. Я на днях видел человека, который бросал на пол спички, и сказал ему: «От маленькой искорки может сгореть целый лес». Если бросаешь спички в пепельницу, ничего не случится, но брось спичку в лесу, и можешь весь его сжечь. Мы можем начать изменять мир, если перестанем бояться и начнем говорить то, что думаем.

— История вашей встречи с Карлосом Кастанедой — это миф?

— Не думаю, что тут есть какой-то миф. Все, что я мог сказать, я сказал в моей книге «Танец реальности». Я много кого знал — дружил с Виолетой Парра¹, Джоном Ленноном, гадал на Таро Питеру Гэбриелу, ел гамбургеры с Мэрилином Мэнсоном в Лос-Анджелесе, встречался в Париже с Дали. И в том числе сошелся и с Кастанедой. Он мне сказал, что будет фильм о Доне Хуане, а я ему сказал, что не надо, что выйдет голливудская глупость. Мы с ним поговорили об этом — что нельзя показывать, как человек превращается в собаку, с помощью киноэффектов, а то будет похоже на детскую сказку, и что-то же будет, если Дона Хуана сыграет Энтони Куин. Это бы разрушило всю правду его книг, а он этого не хотел.

— В вашей книге также говорится об опыте с пейотлем?

— В «Танце реальности» я описываю свои опыты с ЛСД, с грибами, которые мне дала Мария Сабина². Я не принимал аяхуаску, но присутствовал при том, как это делали другие. Сам я ее не пробовал — у меня такое открытое сознание, что я с ума сойду, если буду такие вещи принимать. Пейотль я пробовал только раз, чтобы знать, каков он на вкус. Он очень тонизирует, но галлюцинаций у меня не было — чтобы достичь того, чего достиг Кастанеда, надо было бы съесть целый пакет.

— Вы верите, что такие опыты способствуют расширенному восприятию реальности?

— Всем на свете стоило бы проделать хотя бы один трип с грибами, чтобы иметь этот опыт расширения рационального сознания. Всем, включая Фокса и Папу. Это — то священное и необходимое, что есть только в Мексике.

— Вы по-прежнему считаете себя авангардистом?

— Да, но если раньше авангард заключался в катарсисе жестокости, то сейчас, когда жесток мир, быть авангардистом — значит заниматься искусством, очищающим и сближающим людей. Когда-то Тулуз-Лотрек, Кафка, Достоевский и Хуан Рульфо вызывали восхищение, а сейчас они просто невротики. Хуан Рульфо вводит нас в мир мертвых, Достоевский — в мир совершенного декаданса, и что уж говорить о Кафке… Сейчас авангардистским стал мир, так что нужно идти еще дальше, бежать от искусства, отражающего твой невроз, и создавать очищающее искусство.

— А возможна поэтическая революция в кино?

— Для меня это съемки «Детей Крота», ведь это чистая поэзия.

—

ИНТЕРВЬЮ АЛЕХАНДРО ХОДОРОВСКОГО ГУАДАЛУПЕ ЛОАЭСЕ

(газета El Angel, Мексика, 6. 01. 2002)

— Вы очень известный человек, особенно для поколения 60-х. Помню, мой брат много говорил мне о вас, о ваших театральных постановках, о ваших фильмах и, разумеется, об окружавших вас скандалах. Я хотела бы спросить, Алехандро, согласны ли вы с тем, что говорится в Библии: скандал — это действительно грех?

— Грешит тот, кто устраивает скандалы другим. Когда мне здесь устраивали скандалы, это был грех Мексики, а не мой, — я-то занимался приличным искусством, авангардом, на 30 лет опередившим свое время. Мексиканцы должны были бы приютить меня и не давать мне уезжать. Согрешила Мексика, а не я.

— Согрешила, потому что не сумела понять вас, не сумела воспринять смысл вашего творчества?

— Конечно. Мне стыдиться нечего.

— Тем не менее, ваши театральные постановки, вроде «Игры, в которую мы все играем»… помните, о вас рассказывали, что вы разломали пианино в Сона-Роса?³

— — Все не так, это было на телевидении. Мы выступали с одной рок-группой и сказали, что тореро на корриде — настоящие художники, которые в конце разрушают свой инструмент: убивают быка. Я планировал выступление, в конце которого собирался уничтожить свой инструмент, как это делают тореро — ничего особенного. Мексиканцы должны были это понять, они же видят, как убивают быков. Но вот убить пианино мне не позволили.

— Значит, мы вас не поняли…

— Меня многие не понимали, но некоторым это удавалось: Фельгересу, Лидии Карильо, Лопесу Тарсо, Карлосу Ансире, Хулио Кастильо, Беатрис Шеридан… словом, всем интеллектуалам. И все художники тоже меня понимали.

— Ну хорошо, скажем, вы каким-то образом чувствовали себя непонятым. Но ведь у вас был большой успех, много последователей…

— Я не чувствовал себя непонятым, потому что сам себя не понимал. Я не знал, кто я такой, искал себя как художника, но не хотел заниматься традиционным искусством, не хотел становиться светским клоуном, который занимается искусством для тех, кто может за это заплатить, в то время как тысячи человек умирают от голода. И раз уж я не стал политиком, я занялся авангардным искусством.

— Мексика в те годы была гораздо более провинциальной страной, более замкнутой, не то, что сейчас. Мексика сильно изменилась.

— Мексиканское искусство изменилось благодаря мне.

— Да, я знаю… вы были предвестником…

— Я был искупительной жертвой, сам себя принес в жертву. Мне угрожали смертью, меня оскорбляли. Когда появился слоган «Поставь помойку на место», обо мне говорили: «Поставь Ходоровского на место», «Ходоровский, мы тебя убьем» и все такое… Мне лили на стул кислоту, подсылали каких-то громил, несусветный болван Передито — чиновник, заведовавший театром, — не пускал мои пьесы на сцену, а я все продолжал и продолжал, 20 лет сражался и продолжал свое дело.

— Ну, вы теперь очень известный человек. Это вам раньше приходилось противостоять этим овощам с узким кругозором, а теперь на книжной ярмарке в Гуадалахаре все ваши книги распродали, и люди в очередь выстраивались за автографом самого Х. — вы же теперь легенда.

— Как это мне прикажешь чувствовать себя легендой — я же жив еще. Хочешь, я тебе станцую? Я жив.

— В то время люди видели в вас символ протеста, бунта.

— Да, так было нужно, потому что культура продвигается вперед, только если совершаешь над ней насилие. Художники должны насиловать культуру, а не писать для того, чтобы привлечь публику, не делать никаких уступок, не торговать… конечно, если потом твои книги хорошо продаются — чудесно, но это само должно прийти, не надо к этому стремиться.

— Вы сейчас живете в Чили?

— Я живу в Париже.

— Вы давно уехали из Мексики?

— 20 лет назад.

— Вас это удивляет?

— Очень, потому-то я и вернулся. Непросто, знаешь ли, пролететь 14 часов, чтобы попасть в Гвадалахару. Еще 14 часов на обратную дорогу, и получится 28 часов на самолете за одну неделю.

— А чем вы сейчас заняты в Париже?

— Я только что закончил одну пьесу, готовлю два фильма, работаю с пятнадцатью художниками — делаю для них сценарии комиксов, — пишу трактат о таро и прохожу курс терапии.

— Давайте с вами поиграем в одну игру. Это игра про жизнь, про смерть, про любовь… Я вам буду называть слова, а вы будете говорить, с какой идеей они для вас связаны. Тем более, что вам нравятся такие вещи. Насилие?

— Невидимость.

— Счастье?

— Детская мечта.

— Любовь в семье?

— Вечный кризис.

— Смерть?

— Жизнь.

— Ностальгия?

— Яичница по-мексикански.

— Меланхолия?

— Фильм.

— Джордж Харрисон?

— Джордж Харрисон был моим другом. Он должен был сниматься в «Волшебной горе», но там была одна сцена, которую он не хотел играть: когда учитель вытирает ученику задницу. Он сказал: «Я задницу не покажу», а я тогда сказал: «Ну, значит, и кино тогда мы не снимем». Я потерял миллионы только из-за того, что не позволил ему выкинуть эту сцену. Впрочем, Джордж Харрисон это… сахар

— Солидарность?

— Самая солипсическая вещь на свете — это солнце, отсюда и солидарность.

— Молодость?

— То, к чему я еще приду.

— Старость?

— Не существует. Старость под запретом, старость это грех.

— Скандал?

— Скандал это… грех для того, кто его устраивает, а не для тех, кто его вызывает.

— Рождество?

— Кока-кола. Эти разбойники из Кока-колы перекрасили Санта-Клауса в красный и белый, чтобы он был цвета Кока-колы. В народной традиции Санта Клаус зеленого цвета, а не красного. Кока-кола — преступники, они убили Рождество, превратили Санта-Клауса в рекламу Кока-колы. Санта-Клаус же потому на рекламах Кока-колы, что он красно-белый. Мы говорим: «Хватит!». Перекрасим его в зеленый. В Мексике Санта-Клаус зеленый, как кактус-магуэй

— Мексика? — Мексика, любимая красавица⁴

— Что для вас юмор?

— Жизнь. Жизнь это юмор.

— Мудрость?

— Знание часто путают со смехом. Мудрость и смех — одно и то же.

— Предательство?

— Это когда кто-то мудак и строит на этот счет какие-то иллюзии.

— Прошлое?

— Прошлое — это настоящее. Смотри, у меня есть три вопроса: если не ты, то кто? если не здесь, то где? если не сейчас, то когда? Прошлое сейчас здесь, потому что если его нет здесь, его нет нигде. Будущее сейчас здесь, потому что если его нет здесь, его нет нигде. Бог сейчас здесь, потому что если его нет здесь, его нет нигде. Рай сейчас здесь, потому что если его нет здесь, его нет нигде. Все здесь и сейчас.

— То есть в настоящий момент?

— Это не момент, это настоящее вечное

— Вы считаете себя вечным. А вы считаете себя блестящим?

— Не надо меня за старика принимать — как это я считаю себя вечным? Или я старик, который себя считает вечным? Я страшно молод.

— Важно то, что внутри, так?

— Конечно. Когда я был молод, мне было очень плохо, хотя снаружи был красавцем. Я тогда чувствовал себя принцем, который внутри — лягушка. Сейчас наоборот: я с виду лягушка, а внутри — принц. Все уравновешивается, не надо бояться возраста.

— Почему не надо бояться возраста?

— Посмотри на меня — мне 73 года, мозг мой в полном порядке, никакого, что называется, умственного упадка. Я сейчас работаю больше, чем когда-либо, у меня все получается, никаких проблем. Возраст — не проблема. А потом ко мне приходят люди моих лет, такие трясущиеся старички. А все потому, что им сказали, что после семидесяти жить они уже не должны, что уже пора дряхлеть — любить нельзя, новую жизнь себе придумывать нельзя, ничего нельзя. Мой отец в 65 сбежал с сорокалетней, заделал еще двух детей, сейчас ему 100, а ведь все говорили, что он с ума сошел. Жизнь отлично может начинаться в 70 лет. В 70 ты еще молод, продолжительность человеческой жизни — как минимум 120 лет.

— То есть вам еще осталось прожить не меньше 50?

— Ну конечно, мне еще многое надо сделать. Заведу новую семью.

— Это так вы для себя решили на 2002 год? — Да. Завести новую семью, сменить дом, снимать кино, путешествовать, развлекаться.

— И так вы развлекаетесь с 17 лет…

— Очень забавное интервью у нас получается, прямо настоящая игра

— Большое спасибо. Недаром вы так хорошо все продаете — улыбка у вас незабываемая.

— Даже если и не продавал бы, все равно бы покупали. Я никогда не ставил себе целью ничего продавать, никогда. Жалко, что все книжки распродали, надо было больше привозить.

— Ну, в других книжных магазинах потом еще больше купят.

— Конечно.

— Скажите, как называются ваши книги? — Последняя называется «Танец реальности», еще у меня есть роман под названием «Где лучше поется птице: Мое генеалогическое древо», у нее еще второй том есть: «Дитя черного четверга». Еще одна называется «Психомагия», но там уже весь тираж полностью распродан.

— А как же «Мудрость шуток»?

— И эта есть, вышла в карманном формате, подешевле. Еще одна полностью распроданная — «Евангелия исцеления». Это позитивная интерпретация, чтобы избежать всех этих проблем вроде «девственница ли Дева Мария?» — а Иосиф тогда что, кастрат что ли? Евангелие должно помогать жить, а не говорить нам, что жизнь это ад, а мы должны терпеть муки. Евангелие — чудесная книга, но надо знать, как ее интерпретировать.

— Спасибо, Алехандро Ходровски. Возвращайтесь поскорее.

— А я никогда и не уезжал. Борхес написал в Буэнос-Айресе такие стихи: «Я путешествовал по всему миру, но никогда не уезжал от тебя». Я по-прежнему здесь, я тут прожил 20 лет, завел здесь семью. Никуда я не возвращаюсь.

— А дети твои — мексиканцы?

— Конечно.

— Отличный сувенир ты с собой взял из Мексики

— Да говорят тебе, никуда я не уезжал.

Перевод Алексея Асланянца.

Алехандро Ходоровский

АЛЬБИНА И МУЖЧИНЫ-ПСЫ

(Главы из романа)

1. ПОДАРОК ЛИВНЯ

Как все чилийцы, Каракатица разговаривала, что-то мурлыча себе под нос; смеялась по любому поводу, даже когда умирал кто-нибудь известный; пила красное вино, пока не валилась наземь, — а проснувшись, обнаруживала, что туфли украдены; ела лепешки и ежиные языки под зеленым соусом, с приправой из обжигающего свежего перца; если карабинеры избивали дубинками «подстрекателя», отворачивалась, притворяясь, что ее здесь как бы и нет; но она была не чилийкой, а литовкой. В двухлетнем возрасте ее доставили в порт Вальпараисо: с одной стороны — мать, огненно-рыжая толстуха, говорившая только на идиш, с другой — отец, вялый, длинный (два метра десять сантиметров), безобидный, как птичка, и практиковавший предельно земное ремесло мозольщика: посредством молитв он удалял наросты с ног. Его звали Авраам, а супругу — Сара. Долгие годы он мечтал о сыне по имени Исаак, «приносящий веселье». И когда после многих тревожных усилий, через десять месяцев — беременность, малокровие, щипцы, кесарево сечение, тугая перевязка, — Сара разрешилась девочкой, несгибаемый Авраам дал ей это имя. Однако девочка, еще до того, как начала ходить, разражалась при слове «Исаак» гневным ревом, и успокаивала ее лишь ложка меда. Тору в переводе на ладино она не стала даже открывать, и первой ее книгой оказался «Горбун» Поля Феваля. Анри де Лагардер просто пленил девочку, и она принялась ходить согнувшись и косолапо: носки туфель торчали в разные стороны, а руки висели под прямым углом к телу. Никто не позаботился о том, чтобы разогнуть ее обратно; так возникло прозвище «Каракатица». Имя, обрекавшее на страдания под градом насмешек, было отброшено, осталось одно прозвище. Девочка поняла, что ей суждено стать злобной каракатицей, защищенной от мира панцирем. В одиннадцать лет она переломала своим сверстникам с десяток носов, и ни одна школа не соглашалась ее принять. У Авраама — между уничтожавшим мозоли бормотанием и походами в синагогу — явно не оставалось времени для воспитания дочери. Каракатица выросла поэтому на улице. Она много чему научилась, как то: продавать дрянные часы втрое против их настоящей цены под тем предлогом, что они краденые, красить в черный цвет копыта лошадей, принадлежавших похоронщикам, мыть и расчесывать собачек дорогих шлюх, изготовлять «контрабандный виски» из чая, сахара-сырца и аптечного спирта. В тринадцать лет у нее умер отец и случились первые месячные. Каракатица забралась голая верхом на гроб и стала изображать скачку, окрашивая кровью простое нелакированное дерево. Сара, при поддержке тут же возникшего нового мужа, прогнала ее из дому. Каракатица, с трагической маской на лице, объехала всю страну — длинную, тощую, непонятную, как ее отец, — и осела наконец на самом севере, в Икике, засушливом портовом городе. Туда спускались с гор пропивать жалованье добытчики меди и селитры, не обращая внимания на заполнявший улицы запах гниющей псины: он шел от фабрик рыбной муки. Каракатица устроилась служанкой в Испанский клуб — здание в «арабском» стиле, архитектора которого вдохновили картинки из «Тысячи и одной ночи» (потрепанное французское издание 18… года). Сгорбленная фигура Каракатицы портила посетителям аппетит и ее определили на уборку отхожих мест. Через год у нее начали пробиваться усы. Невзирая на увещевания хозяина-арагонца, Каракатица отказалась их сбрить. Когда увещевания сменились издевательствами и оскорблениями, Каракатица своеобразно заявила о своем увольнении: спустив невежливого хозяина с лестницы. После чего задала трепку двум официантам, которых посетила несчастливая идея вступиться за хозяина: тот лежал на разноцветных кафельных плитках с парой сломанных ребер, исторгая скорбные стоны. Каракатице удалось скопить сколько-то денег, продавая в туалете почтенным членам клуба кокаин, смешанный с тальком. На эти деньги она открыла лавку, где занялась куплей-продажей золота. В конце концов ей пришлось освоить ремесло зубодера. Дело в том, что пьяные горняки, спустив за две-три ночи полугодовой заработок, вставали в очередь у двери лавки, чтобы продать свои золотые коронки и пить дальше. Прошло два года, отмеченных засухой. Затем у горных вершин собрались тучи, небо почернело, послышался гром, показались молнии — и хлынул ливень, причем капли были с голубиное яйцо. Так продолжалось три дня. Никто не смел высунуть нос на улицу: ливень пробивал насквозь любой зонтик. Укрывшись в полутьме лавки, лишенная выпивки, Каракатица внезапно — в первый раз за свою жизнь — осознала, что она одинока.

Ей представился собственный скелет: тяжелый, холодный, он мог принадлежать кому угодно. Этот чужой костяк обрастал плотью, и Каракатица не испытывала к ней ни грамма теплых чувств; неприязнь к самой себе рождалась у нее в желудке, чтобы дойти до горла и произвести там глухое, неотступное жжение. Душу как бы пронзили гвоздем, и посреди студенистого мира она была обречена корчиться вечно. «Кто я? Может ли хоть кто ответить? Но как — ведь меня никто не видел? До чего мне больно! Я — рана, которая хочет зарубцеваться под чьим-нибудь взглядом. Лягушка, которой не превратиться в принцессу. Паяц, который может подарить только отвращение к себе. Мир равнодушен ко мне: что за пытка!» Она прислонилась к стене, покачиваясь вправо-влево, впитывая всеми порами своего тела мрак помещения, пока не стала совсем черной: тень, готовая завыть, как собака, из-за отсутствия у нее тела и души сразу.

Капли звонко стучали по цинковой крыше. Но вот сквозь их барабанную дробь прорвался крик — такой резкий, что казалось, уши протыкают тонкой иглой. Только стопроцентно женская глотка способна была издать такой звук. У Каракатицы, неизвестно почему, родилось материнское чувство к этой самке, угрожаемой смертью. Вооружившись железной палкой — предназначенной для устрашения выпивших шахтеров — она выбежала на улицу.

Небо окутывал покров из серых туч, собранных в плотные складки. Вдали наблюдался некий бледный призрак, который понемногу приобретал все более отчетливые очертания. Каракатица увидела, что к ней бежит женщина с белой — белее белого — кожей: мука, соль, мрамор, молоко, саван. Преодолев водяную стену, женщина упала в ее объятия, трепеща, словно подстреленный альбатрос. Ростом она была примерно с отца Каракатицы. Мощные ступни, груди и ягодицы необъятной величины, и совсем молодая; но под сумасшедше моргавшими ресницами обнаруживались розовые старушечьи белки. Ветер трепал ее белую шевелюру, открывая плечо со следом глубокого укуса. Ее преследовали трое буддийских монахов в шафрановых одеждах, возбужденно принюхиваясь, рыча и брызжа слюной. Белокожая женщина укрылась за плечом Каракатицы, как за щитом. Та замахала железной палкой:

— Пошли вон, вонючие китайцы! Еще шаг, и я размозжу вам башку!

Монахи секунду помедлили и, не отводя своих взглядов от мраморной плоти, плохо прикрытой узким телом Каракатицы, выпростали руки из рукавов. Тридцать длинных, острых как наваха ногтей угрожающе протянулись в сторону жертвы. Не в силах отразить натиск, Каракатица ударила палкой по земле.

— Чтоб вы провалились!

Земля повиновалась ей, издав необычайной силы рык. Разверзлась гигантская яма, куда с криками полетели преследователи. Затем пропасть, удовлетворившись сделанным, закрылась. Дождь перестал, выглянуло солнце, чтобы царствовать еще два года и, прославляя возвращение света, мимо радужным облаком промчались тысячи попугайчиков, хором повторяя: «Альбина, Альбина, Альбина…»

Огромная женщина выражала свою признательность детскими всхлипами и вовсе не собиралась куда-нибудь идти. Похоже, для нее не было другого пристанища в этом мире, кроме объятий Каракатицы. Та отвела ее к себе, усадила в кресло и с непривычной нежностью принялась смазывать йодом рану на плече.

2. В ПОИСКАХ НЕВИДАННОГО

Альбина (так, в согласии со словами попугайчиков, окрестила ее Каракатица), как выяснилось, потеряла память. Не раз она бормотала что-то на непонятном языке: «Ом бадзра пуспе ахум сваха», или еще: «Бьямс дан сньин рье бтан»…Первое время ее надо было купать, кормить с ложечки, учить ходить в уборную. Альбина оказалась способной. Через полгода она уже могла говорить по-испански и ухаживать за собой, но сохранила невинный взгляд: в нем читалось, что все вокруг — абсолютно все — она видит в первый раз.

Каракатица попыталась кое-что разузнать, но никто не заметил, как в порту швартовался корабль из Азии. Возможно, он прибыл во время ливня, пока портовые рабочие прятались от атакующих капель, а отчалил как раз в то время, когда дождь уже стихал. Кто знает! Тайна эта так и не разъяснилась. Единственным следом прошлого у Альбины осталась татуировка — там, где начинается глубокая лощина между ягодицами: змея, пробитая тремя гвоздями, которые образовывали букву Т.

В рабочее время Каракатица одевала Альбину в белый халат: обмахивать потных шахтеров веером из грубой бумаги. Те, разинув рот, созерцали могучие холмы, обтянутые льняной тканью и забывали про зубы, вылетавшие вместе с коронками. Ведь бледные женщины, подобные Альбине, не встречаются в тех краях: солнце за считанные часы дубит самую стойкую кожу. Вечером, испуская обезьяний рев и размахивая железной палкой, Каракатица выгоняла ненасытных пьянчуг, зачарованных выпуклостями Альбины. После этого она запирала лавку, посыпала пол порошком против насекомых и садилась в кресло, изображая на лице недовольство; но при этом прикрывала веки, чтобы из-под них не просочился радостный взгляд. Альбина скидывала рабочую форму и, оставшись голой, готовила разные вкусности: мясо и овощи, нарезанные в виде цветов, где острое, кислое, горькое и соленое беззастенчиво смешивались со сладким. Поглотив пищу, Каракатица громко рыгала, объявляла, что хочет спать, расстилала матрас. Огромная женщина уединялась в уборной, где пускала струю, наверное, белую, как она сама: «Не моча, а молоко, точно говорю!». Каракатица ложилась на спину — одетая с ног до головы, чтобы скрыть свое уродство, — и, раскинув руки, притворялась спящей. Альбина приходила на цыпочках, устраивалась рядом и, положив голову на плоскую грудь своей спасительницы, мгновенно засыпала. Тогда Каракатица открывала глаза и час за часом прислушивалась к храпу Альбины, напоминавшему гудение тромбона. Когда же сон побеждал ее саму, она приоткрывала рот и принималась издавать такие звуки, от которых сотрясались стены, пол и потолок. Альбина вставала, уходила на пляж, плавала между фосфоресцирующих волн, похожая на светляка. Потом возвращалась домой, готовила завтрак и будила Каракатицу, целуя ее ноги. Та пробуждалась, краснея от удовольствия, и восклицала с притворным отвращением: «Черт побери, еще одни день!»

Несколько месяцев протекли незаметно, как течет спокойная река. Поскольку Каракатица не верила ни в какого бога, чтобы поблагодарить его за неожиданную милость, то она водрузила над дверью чучело попугая, а под ним — семисвечник.

— Святая птица, если все это должно закончиться, то пусть конец придет как можно позже!

Может быть, Каракатица ошиблась в птице или та оказалась глухой, но только через некоторое время перед лавкой торжественно возникли четыре карабинера с ордером на арест.

— Гражданка такая-то, владелец Испанского клуба обвиняет вас в вооруженном нападении и торговле кокаином. Идите с нами, а если не пойдете, мы поведем вас силой.

— Три года, как этому мудаку арагонцу сломали ребра! И вот он решил отомстить! Альбина, а как же ты? Ты даже зуба не сумеешь вырвать… А ведь меня могут продержать долго: с этими ребятами шутки плохи.

— Не волнуйся, Каракатица, я не умею обращаться с щипцами, но зато дружу с ножницами.

И Альбина, повысив голос, спросила самых изнуренных шахтеров:

— Кто будет стричься у меня?

Те рявкнули в один голос: «Я!», выплюнув при этом клочки ваты, затыкавшие им дырки во рту.

Предварительное заключение продлилось сорок дней. Поскольку ни один член клуба не пожелал уронить свое доброе имя и выступить свидетелем, а ребра арагонца давно уже срослись, то Каракатицу освободили — к большому облегчению карабинеров, не выносивших сопения этой мерзкой паучихи в углу одиночной камеры.

Каракатица протерла глаза. И вот это — ее маленькая контора по удалению зубов? Скромный когда-то фасад был выкрашен в лиловый цвет; на месте непрочной деревянной двери — металлическая штора; над окном раскачивался красный фонарь. Включенный на полную мощность граммофон играл что-то вроде болеро. Каракатица прикрыла веки, будто встретилась с покойником, и заглянула внутрь. Множество молчаливых, неподвижных мужчин, по виду — впавших в транс, глядели в угол комнаты, где, стоя на деревянной бочке, Альбина в крошечных трусиках демонстрировала свои необъятные груди и покачивала бедрами в такт музыке. Время от времени кто-нибудь поднимался и сомнамбулически брел через комнату — засунуть купюру за резинку альбининого одеяния. Несмотря на темноту, комната освещалась одним только попугайским семисвечником: белизна Альбины разгоняла мрак.

Каракатица приготовилась было издать свой обезьяний крик, разгонявший блох. Однако ее остановил взгляд Альбины, чьи розовые зрачки ярко блестели. Великанша спустилась с бочки и прошла между посетителями; те расступились перед белой плотью, как перед раскаленным железом. Подойдя к Каракатице, Альбина встала на колени и начала целовать ей пальцы на ногах.

— Госпожа вернулась!

Публика зааплодировала. Каракатица, изображая на лице улыбку, скорчила совсем уж невероятную гримасу.

— Друзья, на сегодня закончено! Приходите завтра с утра, мы придумаем что-нибудь получше!

Не двигаясь, шахтеры устремили на Альбину вопросительный взгляд. Та подтвердила:

— Все, расходимся!

Мужчины повиновались без тени возмущения.

Обе женщины подсчитали, что в комнате четыре на шесть метров могут поместиться стоя, притиснутые друг к другу, больше ста человек. Надо было лишь оставить немного места для движений рук, чтобы зрители могли пить красноватую мистелу, — Каракатица готовила ее просто отменно. Мистелу делали так: в воду клали сахар и корицу, затем доводили до кипения — и когда она коричневела, добавляли водки.

Кроме того, решено было купить вертелы, чтобы жарить разное мясо — вымя, сердце, почки, печенка, филейные части. Каракатица гордо намалевала на вывеске: «Клуб ‘Идеал'» и прибила ее к лиловому фасаду. Вместо бочки в углу комнаты соорудили треугольную платформу. И в довершение всего, трусики Альбины теперь были усеяны серебристыми блестками.

Клиенты — угрюмые шахтеры, с тусклым взглядом и каменными лицами, — заполняли комнату и замирали под гипнозом белой богини. Мистела была крепкой, после дюжины стаканов у человека подгибались ноги. Он шатался, пускал слюни, но поддерживался в стоячем положении и теми, кто выпил поменьше. Поздно ночью Каракатица прекращала разносить мясо и выпивку, выключала граммофон и накидывала на Альбину черное покрывало, словно на гипсовую статую. Горняки выползали задом наперед, долго прощаясь и крестясь напоследок. Компаньонки окуривали помещение, считали выручку, прятали ее за попугаем.

Дни скользили отныне мягко, точно шелк. Мужчины воистину обожествляли Альбину. Ни один из них, сколько бы ни выпил, не позволял себе оскорбить живую Мадонну. Каракатица, осознав всю глубину их экстаза — где вульгарное желание претворялось в подобие мистического поклонения — стала прислуживать в священнической рясе. Работа начиналась в восемь вечера, а заканчивалась в шесть утра. Женщины вставали поздно и шли на пляж; Альбина часами собирала агаты. Иногда в поисках красных камешков они забредали далеко между пустынных скал. Каракатица безмерно радовалась: ее, совершенно нечувствительную к природе, занимала лишь собственная смерть, а незамутненный взгляд Альбины, для которой все было чудом, открывал ей мир. Благодаря этому невинному обожанию, этому переживанию каждой секунды как высшего счастья, Каракатица впервые пригляделась к благожелательному свету звезд, оценила траурную красоту жаб, прислушалась к песне тунца, объяснявшегося в любви к океану, поняла, что тени мух — это буквы священного алфавита, узнала, что от каждого камня исходит свой особый запах. Дело в том, что по-детски непосредственная Альбина видела мир навыворот, будто ее подвесили за ноги. Слушая птичье чириканье, она рассуждала:

— В порядке важности сначала идет щебет, затем уже птица. На самом деле щебет был создан, чтобы существовала птица. Не наоборот.

Каракатица взволнованно отвечала:

— Я подарю тебе тетрадку, записывай туда все свои мысли, — и палочкой на песке учила ее письму. Альбина же взамен научила Каракатицу целоваться.

— Представь, что я мужчина (хриплым голосом).

— Не могу, в тебе от мужчины меньше, чем в любой другой женщине!

— Давай же, сделай усилие! Представь, что я страшно сильная и могу держать на руках всю землю. Отвлекись от всего, смотри, ты перестала давать, а только берешь, берешь, берешь. Представь, что твои губы — смерть, а мои — жизнь, и хватай, хватай!

Когда Альбина целовала ее, Каракатица скрючивалась обычным образом, превращаясь в упругий шар, и покрывалась гусиной кожей. Она сжималась еще больше — до хруста костей — в объятиях Альбины, чтобы внезапно обмочиться. А та, перед тем как начать поцелуи, рисовала себе грязью усы и бороду. Каракатица размягчалась, чувствуя себя пробкой, что несется по бескрайнему океану. Когда же подруга размыкала объятия, она растягивалась на сухом песке, глядя в безоблачное небо, и от нее как бы оставалась одна голова. Это было просто нелепо — и Каракатица вновь скорчивалась, оцепенев, пускалась в путь между скал, обнимала встреченные по дороге кактусы, зная, что колючки не причинят ей вреда.

Счастливые дни закончились с появлением Вздутой Ноги, городского инспектора по налогам и штрафам. Он беспрестанно сморкался; на рубашке цвета хаки расплывалось потное пятно в форме таракана; левая нога была вдвое больше правой и не вмещалась ни в один башмак, так что приходилось надевать альпаргату⁵, странно выглядевшую по соседству с лакированным ботинком. Речь его, лишенная всяких эмоций, сопровождалась выдыханием водочных паров.

— Значит так, подружки, посмотрим на правонарушения: отсутствие лицензии, несоответствие санитарным, техническим и моральным нормам. Вы не ведете бухгалтерии, не соблюдаете противопожарные правила, не платите налогов и скрываетесь от проверок муниципальных властей. Так вот, если вы не договоритесь со мной по-хорошему, клянусь своей распухшей ногой, я пришлю стражников, и они вас арестуют, а затем как следует потрясут!

— И что ты предлагаешь, белобилетник? — спросила Каракатица с трагической миной. Если этот выродок изобличит их как лесбиянок, то они, как и прочие гомосексуалисты, по приказу генерала Ибаньеса будут сброшены с самолета в море, в наручниках и с гирями на ногах.

Вздутая Нога усмехнулся, став похож при этом на циничного мальчишку, поглядел на груди Альбины и командирским голосом продолжил:

— Я буду заходить за два часа перед открытием, чтобы донья Белозадая показывала мне все свои прелести! Уверен, что с течением времени вы оцените пользу моих посещений, поскольку, кроме разнообразных качеств, я выделяюсь еще и количеством, то есть количеством сантиметров, и в этом смысле ничем не уступаю жеребцу. Причем сеньорита должна выказывать как можно больше пыла: льготы будут длиться, пока она мне не надоест, а после этого — каталажка и соревнования по прыжкам в воду. Закон неприятен, но это закон.

— Сеньор инспектор, у моей подруги, к сожалению, месячные. Сегодня понедельник. Приходите в пятницу, и она примет вас, как вы того заслуживаете…

Вздутая Нога усмехнулся, пригладил усы и бросился на Альбину, запихнув язык глубоко ей в рот. Затем вытер губы о черную рясу Каракатицы, развернулся и удалился, насвистывая военный марш.

В пятницу Каракатица ждала его за полуоткрытой дверью. Посередине комнаты был расстелен матрас. Негромко играл граммофон, водруженный на треугольную платформу. Обнаженная Альбина под музыку вращала лобком, густо покрытым светлыми волосами.

Вздутая Нога с искаженным от желания лицом начал раздеваться. Когда он приготовился снять брюки, Каракатица поднесла ему стакан горячей мистелы. Тот проглотил ее одним духом.

— Все, хватит! Теперь, донья Уродина, отправляйтесь вон, если не хотите, чтобы я вышиб вас своей большой ногой! А ты, белая попка, ложись сюда, раскрой пошире свою киску, отдайся хозяину!

Сказав это, он расстегнул две пуговицы на ширинке и, не успев притронуться к третьей, повалился на пол спящим. Каракатица, подойдя к нему, кольнула здоровую ногу булавкой. Тот, не пошевелившись, по-прежнему громко храпел. Вдруг Альбина с каким-то непонятным стоном склонилась над ним и укусила за плечо. С куском вырванного мяса в зубах она моргала так, словно пробудилась от долгого сна. Каракатица тут же вычеркнула эту сцену из своей памяти.

— Аптекарь не соврал: пять таблеток снотворного подействуют даже на слона! Одевайся, Альбина, а я раздену этого типа.

Они положили в кошелек деньги, спрятанные за попугаем, сожгли одежду инспектора, заперли дверь и поехали на велосипеде-тандеме в сторону севера, по узкой прибрежной дороге.

— Альбина, я знаю, есть такое место, где не пахнет гнильем, где происходит необычайное: прекрасный город, похожий на тебя, без всяких Вздутых Ног, готовых на тебя покуситься! Давай путешествовать, пока не найдем его!

ГЛАВА 3. ШЛЯПНИК-ПРОВИДЕЦ

Каракатица работала ногами спереди. Альбина, сидя сзади, механически двигала гигантскими ступнями и, не заботясь об управлении, писала в своей тетрадке: «Не знаю, куда я еду, но знаю, с кем. Не знаю, где я, но знаю, что я здесь. Не знаю, кто я, но знаю, что я чувствую. Не знаю, как избежать удара, но знаю, как на него ответить. Не знаю, как отомстить, но знаю, как спастись бегством. Не знаю, что такое мир, но знаю, что он — мой. Не знаю, чего я желаю, но знаю, что желаемое мной желает меня». Так они вдвоем покинули Икике. Покрытые толстым слоем пыли цвета кофе с молоком, показались фабрики рыбной муки, извергавшие густой дым, который вылетал из трубы, чтобы достичь земли и пустить в ней корни. Острый смрад от жуткого мяса, гниющих внутренностей забивался в поры кожи, заражал кровь, пытался изъязвить душу. Каракатица пересадила Альбину вперед и уткнулась носом в ее могучее плечо. Зловоние было стаей демонов, рожденных внутри ее кишок, а благоухание белой кожи — оправданием мира. Дыша осторожно, они преодолели два десятка километров. За пологим берегом открылся океан, распространявший соленый запах вплоть до подножия гор; те отвечали на щедрую ласку тысячью ароматов охристой земли.

— Давай остановимся: подышим воздухом, поедим. И заметь, Альбина: стоит мне пройтись по кромке берега, вдоль скал, как меня оцепят со всех сторон крабы.

Так и случилось: сотни морских животных выползли из своих убежищ и принялись преследовать Каракатицу. Женщинам нетрудно было поймать пару из них, вскрыть, испечь мясо на раскаленном камне и съесть в окружении созданий, льнувших к ногам той, которую они считали своей повелительницей.

В замочную скважину проник луч света и задержался на лбу Вздутой Ноги. Он проснулся, не сознавая, что раздет. Затем он поднял здоровую ногу и почесал ею за ухом; пошел на кухню, где полизал снег, застывший на морозилке. Дверь не подавалась, так что ему пришлось приподнять несколько досок, устилавших пол, и пальцами прорыть ход в глинистой почве. Оказавшись снаружи, Вздутая Нога завыл на умирающую луну и стал принюхиваться к земле.

— Ммм… здесь они остановились и сошли… ммм… здесь помочились и… ммм!..

Урча от удовольствия, он набросился на альбинины какашки. За этим постыдным занятием его и застигла береговая охрана. После хорошей трепки, невзирая на жалобные причитания, инспектора потащили в полицейский комиссариат. Там через два дня к нему полностью вернулся рассудок. Рана на плече зарубцевалась, оставив после себя фиолетовый шрам в форме полумесяца.

— Эти ведьмы получат по заслугам! — И Вздутая Нога усердно оттачивал наваху.

Узкая дорога, проложенная инками вдоль обрывистого берега, казалось, висела над пропастью. Далеко внизу волны подзывали к себе обеих женщин, коварно причмокивая, точно гигантские губы. Но, к счастью, вскоре местность сделалась плоской. Теперь путь пролегал через дюны. Альбина разделась и, побежав по горячему песку, вступила в ледяную воду. Каракатица сделала то же, но не раздеваясь. Они плавали, резвились, ели морских тварей, допивали остатки взятой с собой воды, хотя и знали, что если им вскоре не встретится деревня, то язык во рту распухнет от жажды.

Вдруг с проплывавшего мимо лодки в воду упало с десяток котелков. За ними посыпались соломенные шляпы , фетровые шляпы, кепи, цилиндры, панамы и самые невероятные борсалино. Прибой нес их к берегу, словно армаду мелких суденышек. Любопытствующие женщины взобрались на крутую скалу. Внизу, на песке, небольшой человечек — однако нормального телосложения и значит, не заслуживший названия карлика, — глядел в океанскую даль посреди множества шляпных картонок. Внезапно он разразился резким хохотом, побежал к высоким волнам, вошел в них, принялся погружаться в неспокойные воды.

Альбина прыгнула в море, мощными гребками доплыла до утопающего, отключила его ударом в челюсть и доставила обратно на песок. Каракатица заорала на нее:

— Зачем это? Жить надоело? Не вмешивайся в его судьбу! Хоть он и сморчок, но мужчина, а одним мужчиной меньше — это всегда хорошо!

Спасенный открыл глаза и с доброй улыбкой произнес:

— Сеньора, возможно, моя судьба — именно в том, чтобы спастись благодаря вашей спутнице. Скажу больше: возможно, я здесь для того, чтобы поучаствовать в исполнении вашей судьбы. Намерения Неизъяснимого облекаются в самые неожиданные события. Но я вижу, вы ели крабов: позвольте мне растолковать язык этих пустых оболочек.

Человечек внимательно изучил панцири.

— Белая дама, покинувшая кафе-храм… это может означать и благодать, и проклятие. Она меньше или больше, чем просто человек. А вы, сеньора Вспыльчивая, кажется, ненавидите мужчин из-за схожести их с вашим покойным отцом-мозольщиком, длинным и тощим. Я же — полная противоположность ему: невысокий, плотный, шляпник по профессии. Так что можете полностью мне доверять и принять в вашу компанию.

— В нашу компанию? Бред собачий!

— Погодите, я не закончил. Вас обеих преследует опасный враг. Одна танцует, другая обо всем хлопочет. Вы ищете спокойного места, чтобы остановиться. Тут появляюсь я. Недалеко отсюда, в ущелье, близ реки Камаронес — маловодной, но благословенной для наших пустынных краев, — стоит мой родной город Каминья. О нем мало кто знает, потому что шоссе проходит вдалеке от него, и добираются туда только пешком или же верхом на мулах. Еще лет сорок назад с гор, из рудников Чанабайя, спускались добытчики серебра. Они покупали у моего отца всевозможные шляпы, чтобы покрасоваться перед местными проститутками. Но серебряные жилы истощились, горняки откочевали в другие области, а за ними — и девицы. Я унаследовал громадный магазин, полный шляп, цилиндров, котелков. Они обращали ко мне унылые суконные физиономии, жестоко тоскуя по головам. Эти-то немые жалобы и доконали меня. Не умея ничего, кроме как торговать шляпами, и принужденный из-за своего роста обходиться без подруги, в приступе отчаяния я решил упокоиться в море вместе с моими фетровыми товарищами по несчастью. Но как видно, судьба распорядилась иначе. Идемте со мной, вы получите все, чем я могу поделиться: превосходное помещение в самом центре города! Там вы сможете открыть — так говорят мне останки крабов — кафе-храм!

Пытаясь скрыть улыбку за суровой миной, Каракатица посмотрела на подругу, уверенная, что та выразит согласие хрустальным смехом. Человечек объявился именно тогда, когда они начали терять надежду, когда будущее представилось неуловимым… Но лицо Альбины — может быть, из-за того, что день внезапно скончался, укушенный полной луной , — напряглось так, что белая кожа сделалась гранатовой. Она обнажила зубы, словно зверь — клыки, открыла рот, откуда вырвался шершавый черный язык, одним прыжком накинулась на шляпника, обняла до хруста костей, содрала с него одежду, стала тереть себя им, как если бы несчастный был губкой, укусила за левое плечо, вырвав и с наслаждением пожрав кусок мяса — и уселась, издавая стоны от спускавшегося по телу удовольствия, повторяя часами непонятные слова: «Бхаван абхаван ити я праджанате… са сарвабхесу на джату санджате…» Каракатица, по-прежнему суровая, подавив в себе изумление (такие поступки Альбины следовало принимать без рассуждений, как священную кобру) подобрала разбросанную одежду, достала из коробочку нитки с иголкой и приступила к починке, накладывая по-морскому ровные швы. Шляпник, надолго застыв от ужаса, временами издавал короткий лай или вертел задом, поднимая и опуская воображаемый хвост. Скоро рассвело. Только лишь первый луч солнца коснулся ее щеки, Альбина, хотя и не засыпала, как будто пробудилась от глубокого сна. Бледная как обычно, она подошла к жертве и лизнула ей плечо. Рана моментально зарубцевалась, оставив после себя лиловый шрам в форме полумесяца.

Пока Альбина успокаивалась, дыша морским ветром и поднимая руки, похожая на гигантского альбатроса, Каракатица одевала их нового товарища. Натягивая на него брюки, она приятно удивилась члену — короткому, крепенькому и розовому; он скромно высовывался из мошонки, складки которой напоминали некий древний лабиринт. Собственное восхищение этим отростком — величественным и забавным одновременно — привело Каракатицу в бешенство. Она шлепнула коматозника между лопаток. Тот вздрогнул. Каракатица едко сказала:

— Ну что же, дон Такой-то. Если ваша милость утверждает, что нас троих связала общая судьба, мы не станем упрямиться и пойдем в Каминью, которая нас ждет. Но прежде чем сделать первый шаг по этому судьбоносному пути, назовите свое имя. Я — Каракатица, всегда к вашим услугам, а мою подругу, соответственно цвету кожи, зовут Альбина.

— Донья Каракатица, сеньорита Альбина, вот уже много лет все зовут меня Шляпником… Но, сгорая от стыда — окрестить меня так было вопиющей несправедливостью — открою вам тайну: имя мое Амадо⁶, а фамилия — Деллароза, вроде бы итальянская. Любимый… прекрасной как роза девушкой! Что за глупости!

И человечек зарыдал.

Каракатица смачно плюнула в сторону гор, потому что в горле у нее вырос ком.

ГЛАВА 4. ТАМ, ГДЕ НЕ УМИРАЮТ

Они шли по засушливой долине, где твердая, ссохшаяся земля была покрыта сетью изломанных трещин. Амадо Деллароза вел женщин по обрывистой тропе, которая вела вперед, отступала, поворачивала влево, после немыслимо долгого изгиба уклонялась вправо, выпрямлялась и так — сотни раз. Каракатица временами потряхивала головой, стараясь отогнать навязчивую мысль: о том, что прихотливая тропинка в точности напоминала лабиринт морщин на мошонке маленького человечка. Альбина, вероятно, под воздействием напекавших ей голову солнечных лучей, упорно бормотала одно и то же: «Увидеть в корне будущий цветок», пока — наконец-то! — впереди не открылось плоскогорье со стадами свиней, а на нем — Каминья.

Каминья — довольно широкое кольцо домов и главная площадь посредине, где росли четыре высоченных кипариса, стволы которых были сплошь усеяны глазками, — походила на город-призрак. Ни души, животной или человеческой. Не качались кипарисовые ветви, не колыхались занавески, не жужжали мошки. Город сверкал — чистый, сухой, неподвижный, безмолвный.

— Друзья мои, не думайте, будто Каминья — это кладбище. После полудня наступает такая жара, что каждый укрывается в полумраке своего жилища вместе с домашними животными. Сиеста длится шесть часов. Что же касается диких животных, то они роют норы на пустынной равнине, спасаясь от жары в тесном, но прохладном убежище. Вечером температура падает, и заведения, которые у нас еще остались — парикмахерская, бильярд, трактир и бакалейная лавка, — открывают свои двери, жители же прогуливаются по единственной улице-кольцу: мужчины в одном направлении, а женщины — наоборот. Причем они только смотрят друг на друга и обмениваются приветствиями, и все. Ничего необычного у нас не случается. После того как истощились копи Чанабайя и горняки ушли, косая тоже покинула нас, вместе со шлюхами и с тех пор — Бог знает каким чудом — забыла про нас. И вот уже много лет в Каминье никто не умирает. Когда старикам объявляют, что молодые должны заступить на их место, они удаляются в пустые галереи, протянувшиеся под землей на много километров. Нам известно, что они живы: время от времени оттуда доносятся старинные любовные напевы. Никто не проверял этого — шахты внушают нам ужас — но кажется, старики едят красную глину. Мы же научились выращивать степных пчел. Это существа редкой породы — мирные, если к ним приближаться на цыпочках; но тот, кто подойдет к ним, ступая обычным образом, будет безжалостно искусан и рухнет на землю в беспамятстве. Поскольку цветов в наших краях нет, то пчелки приучились питаться соком морских водорослей, давая превосходный соленый мед. Вы уже заметили ульи на крышах наших домов. Глухонемой Пинко отвозит мед на ослах в Арику, где его расхватывают туристы, и эта торговля позволяет нам выжить. Мы скучаем, да, но в какой-то мере наслаждаемся бесконечной жизнью. Понимаете, если конца не видно, то меняется строй мыслей. Делать ничего больше не надо, лень из порока становится добродетелью; в спокойствии, избавившись от забот, можно смаковать каждое мгновение; ненужная больше надежда покидает душу вместе со страхом. Когда ты уверен, что будешь жить и жить, то единственным желанием становится уснуть и видеть счастливые сны. Радости одиночества приходят на смену обременительному совокуплению. Обольщение, которому не сопутствует смертная тревога, превращается в докучную обязанность. Все женщины носят мешковатые черные платья и косынку на голове. Неважно, на ком из них жениться, и даже это делается с одной целью: занять дом, освобожденный каким-нибудь стариком. Теперь вам ясно, почему я выкинул свои шляпы в море и пожелал упокоиться среди волн? Жизнь без смерти — это не жизнь! Но я заболтался, пора идти в шляпный магазин…

Никто не удивился новопришедшим, хотя шаги их — как бы женщины ни старались ступать осторожно — отдавались по белесому асфальту, точно барабанный бой. Внезапно крупная, ярко-красного цвета, пчела принялась описывать круги вокруг Каракатицы.

— Не шевелитесь, — прошептал шляпник — это пчела-воин-шпион, она может укусить без потери жала, а яд ее смертелен.

Каракатица оледенела, несмотря на жару; на нее словно вылили тонну холодной воды. Ужас ее сделался еще сильнее, когда насекомое медленно подобралось к Альбине. Та, улыбаясь, покачивая бедрами, открыла рот и высунула язык. Пчела села на него и начала собирать слюну. Насытившись, она изобразила жалом небольшой крестик на белой гортани Альбины, затем другой — на горле Каракатицы и молнией исчезла в направлении своего улья. По всем крышам поднялся шум, похожий на шорох дождя.

— Уф, — облегченно вздохнул человечек, — вы обе приняты! Аллилуйя! Не стану говорить, скольких контрабандистов и бандитов не пропустили наши стражницы. Без их разрешения чужой не может войти в город.

Каракатица подавила в себе ярость. Этот карапуз вот уже во второй раз осмелился без предупреждения подвергнуть риску жизнь ее подруги. Собственная жизнь не стоила для Каракатицы ни гроша, но Альбина… Черт! Увидишь мужчину — всегда жди несчастья! И все же, когда этот жалкий карлик поднял металлическую штору и с ангельским лицом, с голубиными глазами, делая пригласительные жесты, провел их в обширное помещение, где табелями можно было сложить не меньше тысячи таких, как он, — в этот момент горькая слюна во рту Каракатицы сделалась сахарным сиропом.

— Спасибо вам, дон Амадо!

Человечек — теперь внушавший симпатию — повернулся лицом к ней, встал на цыпочки, подставляя лоб. Каракатица с отвращением наморщила нос — и вдруг ее сердце и губы будто связала прочная нить. Впервые в жизни она улыбнулась мужчине и, склонившись, растворившись в облаке нежности, поцеловала его между бровей. Послышался хрустальный смех Альбины; она разделась и, сверкая в полумраке мраморными ногами, пустилась в пляс, кладя начало новому кафе-храму.

На мотоцикле защитного цвета Вздутая Нога ехал по шоссе в сторону севера. В его твердом конце собиралась кровь, пропитанная ненавистью. В правой руке дрожала наваха, сверкавшая от ненависти. Так что им управляли две эти оконечности тела: одна требовала удовольствия, другая — мести. Хотя андский ветер смел с плохой дороги все запахи, третья оконечность его тела. а именно нос, с необычайно развитым обонянием, улавливала следы пребывания бледной женщины. То был влагалищный, маслянистый, едкий, кисло-сладкий, лиственный, душистый аромат: аромат цветов плюща, открывающихся на рассвете. Ммммм!.. И тут невыносимый смрад изгнал Вздутую Ногу из обонятельного рая. Из ноздрей показалась кровь. Послышались жалобные вопли: инспектор проезжал мимо фабрик рыбной муки. Он закашлялся, потерял равновесие и, вылетев из седла, перевернулся, словно кошка, чтобы упасть на четыре лапы возле самого обрыва; между тем мотоцикл скрылся среди скал метрах в ста пониже. Оставив позади липкую вонь, заражавшую местность, инспектор побежал на пляж, чтобы погрузится в ледяные волны. Его рвало. Когда соленая вода вымыла мельчайшие частицы, источавшие зловоние, он энергично встряхнулся. Тело его на какой-то миг оказалось в ореоле золотистых капель. Вздутая Нога удовлетворенно заворчал: он нашел велосипед, оставленный в самом начале узкой тропы. Затем тщательно обнюхал его, от руля до шин, облизал седло, просевшее под тяжестью Альбины, и, движимый веселой ненавистью, оскалившись по-собачьи, побежал по тропинке, скорчившись, опираясь на руки и ноги сразу… Вскоре бесконечные повороты и петли привели его в раздражение. Он уставился на север — свою цель — и свернул с дороги, чтобы двигаться по прямой. Взбешенный и удивленный, вечером, после многих часов рысистого бега, Вздутая Нога обнаружил, что вернулся в начало тропы. Здесь по-прежнему лежал велосипед, но теперь уже облепленный крабами.

ГЛАВА 5. ПЧЕЛЫ, ПТИЦЫ И ПСЫ

Помещение удалось подготовить за три-четыре часа. Это оказалось легко: по сути дела, его надо было только очистить. Выкинули прилавок, стулья, картонки, болванки, соломку, куски фетра, кучу мешков со шляпами. Все это убрали в подвал. Посередине обширного зала водрузили бывшую винную бочку — подмостки для Альбины. «Чем меньше делаешь, тем лучше выходит», — как говорила Каракатица. Ни одна пылинка не должна была омрачать сияние белой жрицы. Амадо по-дурацки улыбался и повторял: «Да, сеньорита, одна тучка в небе — и день уже пасмурный». В чуланчике поставили электроплитку, чтобы греть мистелу, бутыль с аптечным спиртом, глиняные кувшины с корицей, ящик сахару. Притащили два матраса: побольше — для женщин, поменьше — для их компаньона, который неожиданно оказался неплохим рисовальщиком. Клуб решили открыть тем же вечером, без всяких объявлений, не считая заманчивой вывески: «Мир танца».

В однообразном существовании городка малейшее событие производило эффект бомбы. После сиесты мужчины ходили по кольцевому бульвару, перемигиваясь между собой и кивая на вывеску; а женщины напускали на себя безразличный вид.

У Амадо нашелся старый граммофон и единственная пластинка — сборник григорианских песнопений. Тонкие, высокие монашеские голоса, шедшие из самых яичек, не могли подвигнуть Альбину на соблазнительные телодвижения. Все же она забралась на бочку и, оцепенев, ждала, что звук проникнет во все поры ее кожи. Напрасно: глотки кастратов не были приспособлены, чтобы ввести ее в чувственный транс. Альбине это не понравилось, она издала долгий пронзительный свист. Тут же с гор послышалось хлопанье сотен крыльев. Скоро помещение заполонила стая попугайчиков, маленьких, точно воробьи. Судя по хриплым голосам, все это были самцы. Они спустились на пол — получилось что-то вроде зеленого ковра — и начали подражать поющим. Пение попугаев породило в теле великанши озноб, пронявший ее до самых тайных глубин души. Увидев, как она изгибается человечек задрожал, прикрыл свой член обеими руками и рухнул на колени — красный, напряженный, пылающий, полный стыда. Он только и смог воскликнуть — перед тем, как упасть в обморок:

— Простите, досточтимая Каракатица!

Та покраснела. Никогда ни один мужчина не называл ее так. Она тряхнула головой, пососала ус и вылила на него стакан воды, дружески похлопав.

— Ну, поднимайтесь! Сейчас клиенты придут!

Деллароза пробормотал в беспокойстве:

— Невозможно! Эту женщину нельзя показывать раздетой, она кого хочешь доведет до инфаркта!

Не прекращая плясать, Альбина высунулась наполовину из окна, выходившего в патио⁷, сжала губы в трубочку и издала всасывающий звук. Рой красных пчел одел ее с ног до головы: смертельно опасные охранники!

Как только закатилось солнце и тень от гор окрасила плоскогорье в черный цвет, к новому заведению потянулась вереница молчаливых мужчин. Так установился ритуал, повторявшийся затем неделя за неделей. Поклонники приходили, толпились вокруг бочки, все теснее и теснее, шевелясь лишь самую малость, чтобы занимать поменьше места, пока не сбивалась плотная масса из шестидесяти человек. Между ними никто не втиснул бы даже иголку. Каракатице пришлось продавать мистелу у дверей, вливая ее прямо в рот, пол-литра на прихожанина. Горячительное действие алкоголя, выводимые птицами григорианские песнопения плюс тело весталки, колыхавшееся под жужжащим покровом из преступных пчел, переносили мужчин в другое измерение, где каждый растворялся в расплавленной магме общей плоти, а могучая самка была ее магнитным полюсом. Понемногу пчелы одна за одной отлипали от лица, принимаясь летать вокруг Альбины. Открывался бледный лоб, подрагивающие ноздри, рот с непристойно яркими губами, пахнущая ладаном шея. Когда обнажались груди, по накачавшейся толпе проходил глухой шепот, выражая переизбыток зрительных ощущений вкупе с недостатком осязательных. Дойдя до пупка, пчелы останавливались, как если бы хотели продлить ожидание. Внезапно они взрывались в жужжании, и те, кто закрывал низ тела, соединялись с остальными в царственном круговом полете. Живая скульптура медленно — будто весила не меньше тонны — поднимала правую ступню и касалась лба. Приоткрывалась покрытая влагой расщелина, ярко-красная, как пчелы. Из мужских ртов обильно текла слюна. Альбина ждала, пока ее крылатые прислужницы не слижут нектар ее лона, чтобы, насытившись, возвратиться в ульи. Тут у многих зрителей подгибались ноги, но из-за тесноты они не падали, с выкаченными глазами плывя по морю плоти, точно обморочные пеликаны. Так продолжалось до зари. Как только небо окрашивалось в алый цвет, попугаи прекращали свои песни и засыпали. Амадо переставал крутить граммофон. Каракатица повелительными жестами выгоняла клиентов обратно на кольцевой тротуар, где их поджидали закутанные в черное женщины. Растаявшие от блаженства мужчины падали в их объятия, горько рыдая. Их уводили домой, совсем как детей. Впуская парочки, двери домов запирались одна за другой с резким «блямс!», и даже снаружи было слышно, как ходят ходуном кровати.

Обе подруги — обнаженная красавица и одетая горбунья, — обнявшись, спали от зари до заката, спали наконец-то спокойно. Каракатица не могла желать ничего лучшего: трудно поверить, но они нашли чистый городок, где рождаются чудеса, городок без разных вонючих Вздутых Ног, с вежливыми мужчинами и скромными женщинами. (В конце концов, именно женщины оставались в выигрыше, когда, благодаря Альбине, у их спутников жизни поднималось кое-что). С другой стороны, шляпник проявлял необыкновенную деликатность. В то время как Альбина медленно извивалась, распространяя райские ароматы и адский жар, Амадо нечеловеческим усилием побеждал снедавшую его похоть, вертел головой, пока не находил Каракатицу своими глазами доброго дурачка и шептал ей: «Это не из-за нее должно быть, а из-за вас, почтенная Каракатица!» Та не понимала его или не желала понимать, однако покрывалась гусиной кожей, а губы ее складывались в нестрашную улыбку. Она отметила про себя, с несвойственным ей волнением, что под взглядом человечка усы ее начали выпадать.

Отсутствие в городке смерти принесло все глубокий покой. Мышцы теперь не напрягались в безнадежной надежде избежать мрачного события, тело в счастливой уверенности, уносимое течением сна, погружалось в плотную пустоту. Каждая пора альбининой кожи источала особый аромат, все вместе напоминало буйство запахов тропического леса. Каракатица, чувствуя себя одним огромным носом, жадно приникала к щедрой коже. Иногда их будило — ненадолго — какое-то постороннее шевеление. Сквозь сон они осознавали, что это шляпник прикорнул возле них, мурлыча по-кошачьи. Вот что каждый раз собиралась сказать Каракатица: «Убирайся, наглый карлик! Что ты делаешь здесь, как опухоль между моих лопаток? Или ты не знаешь, что границу между матрасами переходить запрещено? Да это настоящее преступление!» Но она не выталкивала нарушителя на его территорию, а изгибала спину и прижимала свой зад к животу шляпника. Чтобы скрыть это от самой себя, она засыпала затем как можно быстрее.

Как-то раз во вторник (выходной день), когда в тяжелом оранжевом небе уже показалась круглая луна, Каракатицу разбудил жалобный вой. Две вещи вызвали ее удивление: Альбины не было в постели, Амадо же, голый, покрытый шерстью, раскрыв рот — или скорее, пасть, полную острых зубов, — больше походил на пса, чем на человека. Содрогаясь всем телом, будто внутри его боролись две враждебные силы, он пытался что-то говорить, высунув шершавый язык, исходя слюной.

— Аууууа! Ооооо! Душа… сердце… драгоценная рана…. больше, чем равнина… больше, чем океан…. больше, чем небо… тысячи жал… это называют лаем… мать моих вздохов… Любовь!.. Святая!.. Смертная!.. Лающая!.. Аууууа! Ооооо! Цветок в моем мозгу!… Смотри, мы сгораем!… Я вдыхаю тебя, ты в земле, ты в воздухе, запах, моча, пот, сладкие губы, лизать твою тень, черный саван, кататься по полу, умереть у твоих ног, я умру весь, твой, твой, твой!… Но другая… Аууууа! Ооооо! Другая! Ааа!… Псоматерь, укусы, раб, ароматы, ланцет, зад, наслаждайся, хищная веревка, бешеный, вихрь, впитывай, требуй, замораживай, разъедай, член, яички, стрелы, накал, скакать, лететь, провалиться у ее ног, лизать, лазать, серебряное лоно… Аууууа! Ооооо! Свора псов… Но против псов… ненасытный туннель… спариваться… спариваться… Вестница дурной луны… Тысячи алых губ!… Ухожу!… Не хочу!… Повяжи меня, повелительница!

Перевод с испанского Владимира Петрова

1 Виолета Парра (1917-1967) — популярная чилийская певица, исполнительница народных песен.

2 Мария Сабина (1896-1985) — мексиканская целительница и шаман.

3 Район в Мехико.

4 Строка из песни Чучо Монтес.

5 Альпаргаты — вид полотняной обуви на веревочной подошве.

6 Любимый (исп.).

7 Патио — внутренний двор.